Редберн: его первое плавание - Герман Мелвилл

думал о моём дяде конюхе Патрике Флиннигане, и я думал о кораблекрушении величавого «Альбиона», разбитые части которого виднелись на самом берегу, и понял, что мне очень хочется оставить судно и посетить Дублин и Дорогу гигантов.

Тут как раз приблизилось рыболовное судно, и я помчался, чтобы увидеть его, но это была совсем обычная лодка, подпрыгивавшая, как и любая другая; тогда я полагал, что одинокий человек в ней был фактическим уроженцем увиденной земли и что, вероятней всего, он никогда не бывал в Америке и ничего не знал о моих домашних друзьях, и ещё я начал думать, что он выглядит несколько по-иному.

Он оказался очень шустрым малым и, как только мы оказались на расстоянии приветствия, крикнул: «Ах, мои прекрасные матросы, вы не с Америки ли, мои красивые?» И, в конце концов, призвал нас остановиться и бросить верёвку. Думая, что он хочет при помощи верёвки передать что-то важное, помощник капитана, соответственно, пошёл на корму и бросил верёвку, которую незнакомец схватил, как волок, и начал наматывать её снизу, крича: «Платите! Платите, мои медовые, ах! Но вы – благородные ребята!» – пока, наконец, помощник капитана не спросил его, почему он не пристал рядом, добавив: «Не достаточно ли уже верёвки?»

«Уверен, что так оно и есть, – ответил рыбак, – и для Пэта настало время, чтобы обрезать и убежать!» – и после этих слов его нож разрезал верёвку, и с килкенской усмешкой он прыгнул к своему румпелю, развернул своё небольшое судно по ветру и уплыл подальше от нас с приблизительно пятнадцатью морскими саженями нашего каната.

«И может, кто-то догонит тебя и повесит на украденной тобой же пеньке, ирландский ты подлец!» – закричал помощник капитана, грозя кулаком удиравшей разбойничьей лодке, как только пришёл в себя от своего первого приступа изумления.

Вот здесь в тот момент и произошло красивое введение в восточное полушарие, любезное ограбление под прикрытием высокопарных слов. Этот трюк с опытными путешественниками, конечно, побивает всё то, что я когда-либо слышал о деревянных мускатных орехах и семенах американской липовой тыквы в Коннектикуте. И я подумал, что коробейники-янки могли бы оказаться ещё большими мошенниками, превосходящими таких вот ирландцев, как наш друг Пэт.

Следующей землёй, которую мы увидели, был Уэльс. Это было на рассвете, и длинная линия фиолетовых гор лежала как гряда облаков на востоке.

Это действительно Уэльс? Уэльс? – и я подумал о принце Уэльском.

И здесь живет настоящая королева, увенчанная диадемой от той самой земли, на которую я глядел своими глазами своей же собственной головы? И затем я подумал про своего деда, который сражался против предка этой королевы на Банкер-Хилле.

Но, в конце концов, общее впечатление от этих гор было давящее, подобное общему впечатлению от Катскиллских гор на реке Гудзон.

На следующий день мы плыли при лёгком бризе, когда обошли Холихед и Англси. Затем наступил почти штиль, и тот слабый ветер, что ещё оставался, дул навстречу, и так мы продолжали лавировать туда и сюда, просто скользя по воде и постоянно находясь на виду у дальней белоснежной башни, которая, возможно, была фортом или маяком. Я терялся в догадках относительно того, какие люди могли занимать столь уединённое здание, и знали ли они что-нибудь о нас.

На третий день при хорошем ветре по гакаборту мы настолько близко подошли к нашему месту назначения, что в сумраке взяли лоцмана.

Он и всё, что с ним было связано, очень отличались от нашего нью-йоркского лоцмана. Во-первых, катер, который привёз его, был настоящим шлюпом с хрипевшими в воде плоскими бортами, вполне отличавшимся от простой небольшой шхуны, что выходила к нам на прощанье с Сэнди Хука. На борту её было десять или двенадцать других лоцманов, мужчин с косматыми бровями, закутавшихся в ворсистые пальто, сидящих группой на палубе, подобно семейству медведей, зимующих в Арустуке. У них, должно быть, настал прекрасный момент для совместного общения при выполнении круиза по Ирландскому морю с целью поиска направлявшихся в Ливерпуль судов: покурить сигары, выпить бренди с водой и насучить словесную пряжу, покуда все они, один за другим, не рассеялись по различным судам и пока не встретились снова возле сверкающего, горящего морского угля в некой ливерпульской пивной и не стали готовиться к новому плаванию. Теперь, когда этот английский лоцман пересел к нам, я уставился на него, как будто он оказался похож на некое дикое животное, запросто сбежавшее из зоологического сада: и всё из-за того, что он здесь был настоящим живым англичанином, только что из Англии. Тем не менее, как только он начал тут и там распоряжаться и громко ругаться на довольно знакомом мне языке, я понял, что в нём, в конце концов, нет ничего особенного и важного.

Приблизительно до полуночи мы плыли, пока не поднялись к устью Мерси, и следующим утром перед рассветом взяли первый прилив, с попутным ветром войдя в реку, которая в своём устье оказалась настоящим узким морским заливом. В это время в туманных сумерках мы прошли мимо огромных бакенов и заметили отдалённые бесформенные тёмные силуэты на берегу, похожие на призраков Оссиана.

Я как раз перегнулся над фальшбортом и пытался воссоздать некое изображение Ливерпуля, чтобы увидеть, как ответит действительность на это моё желание; и в то время как мгла, туман и серый рассвет наделяли каждую вещь таинственной привлекательностью, я был поражён печальным, заунывным голосом большого колокола, медленный прерывающийся погребальный звон которого, казалось, звучал в унисон с торжественным бегом волн. Я решил, что никогда не слышал настолько предвещающего беду звука, звука, который, казалось, говорил об осуждении и воскрешении, как в случае с обращением святого Павла из Тарса.

Он шёл не с берега, а казалось, выходил из глубин моря, из мглы и тумана.

Кого ждёт смерть, и какой она будет?

Я скоро узнал от своих товарищей по плаванию, что это был так называемый Заупокойный бакен, который полностью оправдывал своё имя, и звонил он быстро или медленно, согласно поведению волн. Во время штиля он нем, при лёгком бризе он слабо звонит, но во время бури этот звуковой сигнал тревоги звучит как набат, призывающий всех моряков к бегству. Но мне этот звон больше казался панихидой по прошлому, чем предвестием будущего, и никто не мог, прислушавшись к нему, не подумать о матросах, что спят глубоко на морском дне.

Так мы и шли вперёд по узкой реке. Наступил день, и вскоре, пройдя два высоких ориентира на Ланкаширском берегу, мы быстро приблизились к городу и, наконец, пристали, чтобы бросить якорь по течению.

Глядя на берег, я видел высокие ряды тёмных складов, которые очень контрастировали с чудесным окружением, и в большинстве своём неожиданно оказались подобием складов вдоль Южной улицы в Нью-Йорке. В них не было ничего странного, ничего необычного. Там они и стояли: ряды холодных и собранных складов, несомненно, очень хороших и солидных зданий, и, наконец, превосходно устроенных, с точки зрения строителей, но это были всего лишь простые, сухие склады, и это всё, что можно было сказать о них.

Безусловно, я не ждал, что каждый дом в Ливерпуле окажется Пизанской башней или Страсбургским собором, но эти здания, я должен признаться, печально и горько разочаровали меня.

Но китобой Ларри думал иначе. Он, к моему удивлению, с восхищением озираясь вокруг себя, воскликнул: «Да ведь это важное место, я – пустышка, если это не так. Да ведь их дома – внушительные здания. Это круче побережья Африки, там всё пусто, ничего схожего с Мадагаске, я говорю вам; я – пустышка, парни, если Ливерпуль не город!»

На этот раз, действительно, Ларри целиком позабыл о своей враждебности к цивилизации. Будучи долго приучен связывать другие страны с дикими местами в Индийском океане, он пребывал в уверенности, что Ливерпуль должен быть городом из бамбука, расположенным на некоем болоте, чьи жители обращали своё внимание преимущественно на культивирование кампешевого дерева и на заготовки летучих рыб. О том, что какой-то великий торговый город